Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина
Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ
ДМИТРИЕВ С. Путник, в лазурь уходящий… Есенин и Персия
Сергей Дмитриев
Путник, в лазурь уходящий… Есенин и Персия
Много я видел, и много я странствовал,
Много любил я и много страдал…
С. Есенин
Главное в том, что я должен лететь в Тегеран… Поймите и Вы, что я еду учиться. Я хочу проехать даже в Шираз и, думаю, проеду обязательно. Там ведь родились все великие персидские лирики. И недаром мусульмане говорят: если он не поёт, значит, он не из Шушу, если он не пишет, значит, он не из Шираза.
С. Есенин (из письма Г.А. Бениславской)
Мне пора обратно ехать в Русь.
Персия! Тебя ли покидаю?
Навсегда ль с тобою расстаюсь
Из любви к родимому мне краю?
С. Есенин
Есенин-путешественник
Только побывав неоднократно в Иране, я на собственном опыте понял, почему к этой далёкой и таинственной стране так влекло русских путешественников, писателей и поэтов, начиная с Афанасия Никитина, который во время своего «хождения за три моря» посетил Персию более 535 лет назад. Самый показательный пример такой страсти продемонстрировал намного позднее Сергей Есенин, который, так и не попав в Иран, во время трёх своих поездок в Грузию и Азербайджан, с осени 1924-го по август 1925 г., написал цикл «Персидские мотивы». Поэт настолько проникся духом и очарованием этой страны, что за несколько месяцев до гибели сумел подняться в данном цикле до вершин своего поэтического творчества.
Но почему именно Персия так влекла к себе «самого русского из всех русских поэтов»? Чтобы понять это, следует хотя бы вкратце обратиться к важным моментам творческой биографии поэта, который, как и многие его собратья по перу, с детства мечтал о дальних странствиях. В своём программном и итоговом стихотворении «Мой путь» (1925) Есенин признавался:
И, заболев писательскою скукой,
Пошёл скитаться я
Средь разных стран,
Не веря встречам,
Не томясь разлукой,
Считая мир весь за обман.
Тогда я понял,
Что такое Русь.
Я понял, что такое слава.
И потому мне
В душу грусть
Вошла, как горькая отрава.
Поэт не раз называл себя странником, «путником, в лазурь уходящим», писал, что «все мы бездомники», что «в этом мире я только прохожий», и старался, по возможности, путешествовать, «шататься», как он иногда говорил, хотя в то смутное время войн и революций это было совсем не просто. И поездка его на Север, на Соловки, в 1917 г., и поездки на Украину, в Харьков, а также на юг России и на Кавказ в 1920 г., дали писателю много материала для творческих поисков. В мае 1921 г. Есенин через Поволжье, где свирепствовал страшный голод, приехал в Ташкент, и впервые в своей жизни окунулся в атмосферу Востока. До этого поэт весьма критически относился к надуманным и искусственным, как ему казалось, «восточным мотивам» в творчестве его друзей и соратников по поэтическому цеху, включая Н. Клюева и А. Ширяевца. Последнего он даже упрекал: «Пишешь ты очень много зрящего, особенно не нравятся мне твои стихи о Востоке. Разве ты настолько уже осартился или мало чувствуешь в себе притока своих родных почвенных сил?» Особенно резко Есенин отвергал тогда «ориентализм» Клюева, воспевавшего воссоединение России и Востока и писавшего, например, что «есть Россия в багдадском монисто с бедуинским изломом бровей», что «от Бухар до лопского чума полыхает кумачный май…».
Однако во время пребывания Есенина в Ташкенте и посещения им Бухары и Самарканда в нём что-то стало кардинально меняться. Очарование патриархального Востока вызывало новые мотивы творчества, будило фантазию и иные образы, особенно, если учесть, что в то время Восток действительно бурлил. Красная армия повсюду усмиряла басмачей и всерьёз готовилась к броску в Иран ради освобождения беднейших слоёв и осуществления идей мировой революции. Напомним, что именно весной 1921 г. друг Есенина поэт Велимир Хлебников отправился в Иран в составе революционных частей и пробыл там несколько месяцев. Конечно, он в подробностях рассказывал Есенину о своих странствиях, и не именно ли Хлебников пробудил у поэта страстное желание посетить Иран?
Настроения Есенина в этот период были отнюдь не радужными. 6 марта 1922 г. он писал о своей жизни в Москве Р.В. Иванову-Разумнику: «Устал я от всего дьявольски! Хочется куда-нибудь уехать, да и уехать некуда… Живу я как-то по-бивуачному, без приюта и без пристанища…» И 10 мая 1922 г. поэт, сразу после заключения брака с Айседорой Дункан, вылетает с ней на самолёте в Германию. Это было его первое заграничное путешествие, во время которого он посетил Берлин и многие города Германии, потом отправился в Бельгию и Голландию, прибыл в Париж, откуда супруги также съездили в Венецию и Рим. В своих письмах поэт оставил очень нелицеприятные отзывы о Европе. Вот лишь некоторые из них: «Германия? Об этом поговорим после, когда увидимся, но жизнь не здесь, а у нас. Здесь действительно медленный грустный закат, о котором говорит Шпенглер. Пусть мы азиаты, пусть дурно пахнем… но мы не воняем так трупно, как воняют внутри они… Всё зашло в тупик. Спасёт и перестроит их только нашествие таких варваров, как мы». «Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет, здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока ещё не встречал и не знаю, где им пахнет… Пусть мы нищие, пусть у нас голод… зато у нас есть душа, которую здесь сдали за ненадобностью в аренду под смердяковщину». «…Так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы в Россию… Здесь такая тоска, такая бездарнейшая “северянинщина” жизни… А теперь отсюда я вижу: боже мой! до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет ещё такой страны и быть не может». И на контрасте поэт тут же признаётся: «Вспоминаю сейчас о… Туркестане. Как всё это было прекрасно! Боже мой!».
Уже в этих словах поэта ощущается его пока ещё слабая тяга к живому Востоку как альтернативе мёртвому Западу. 7 сентября 1922 г. Есенин и Дункан отправляются на пароходе из Гаврской гавани в США, где они пробудут до 4 февраля 1923 г., посетив Нью-Йорк, Бостон, Чикаго, Индианаполис, Кливленд, Милуоки и Детройт. Но и в Новом Свете поэт не нашёл для себя вдохновения и получил тот же результат, что и в Европе. Он открыто признавался в письме А.Б. Мариенгофу: «Милый мой Толя! Как рад я, что ты не со мной здесь в Америке, не в этом отвратительнейшем Нью-Йорке. Было бы так плохо, что хоть повеситься… Сидим без копеечки, ждём, когда соберём на дорогу и обратно в Москву. Лучше всего, что я видел в этом мире, это всё-таки Москва… О себе скажу… что я впрямь не знаю, как быть и чем жить теперь. Раньше подогревало то при всех российских лишениях, что вот, мол, «заграница», а теперь, как увидел, молю Бога не умереть душой и любовью к моему искусству». В своей статье «Железный Миргород» поэт, описывая достижения Америки, вместе с тем подчёркивал явное бескультурье «среднего американца», для которого блага цивилизации затмевали собой духовное содержание жизни. После возвращения из Америки он вновь жил в Париже и Берлине, пока не вернулся в августе 1923 г. в Россию. Больше года провёл Есенин за границей, но написал там не более 10 стихотворений, да к тому же все они были навеяны тоской поэта по России.
Кавказские странствия поэта
Исходя из сказанного, совсем не случайным представляется, что поэт в 1924–1925 гг. трижды отправлялся на Кавказ, где нашёл наконец своё вдохновение. А началось всё со знакомства Есенина в феврале 1924 г. с Петром Ивановичем Чагиным, вторым секретарём ЦК Компартии Азербайджана, работавшим с партийным руководителем республики С.М. Кировым и возглавлявшим газету «Бакинский рабочий». Тот приглашал поэта не только окунуться в восточную атмосферу Баку, но и, возможно, увидеть волшебную Персию.
И вот в начале сентября того же года Есенин отправился в Баку, Тифлис и Батум. Он рвался на Кавказ не просто для отдыха и новых впечатлений, а ехал туда или, точнее, «бежал», как он сам признавался, для того, чтобы вступить в своеобразную поэтическую перекличку с великими русскими поэтами, находившими на Кавказе новые творческие силы. В стихотворении «На Кавказе» (сентябрь 1924 г.) он так прямо и написал:
Издревле русский наш Парнас
Тянуло к незнакомым странам,
И больше всех лишь ты, Кавказ,
Звенел загадочным туманом.
Здесь Пушкин в чувственном огне
Слагал душой своей опальной:
«Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной».
И Лермонтов, тоску леча,
Нам рассказал про Азамата,
Как он за лошадь Казбича
Давал сестру заместо брата…
И Грибоедов здесь зарыт,
Как наша дань персидской хмари,
В подножии большой горы
Он спит под плач зурны и тари.
А ныне я в твою безгладь
Пришёл, не ведая причины:
Родной ли прах здесь обрыдать
Иль подсмотреть свой час кончины!
Весьма знаменательно, что, приехав в Тифлис, Есенин, ощущая всеми порывами своей тревожной души неразрывную связь со всеми русскими поэтами, сложившими свои головы на Востоке, специально отправился к могиле Грибоедова и, как вспоминали очевидцы, очень долго стоял у подножия Мтацминды, не отрываясь от решетки, за которой, в глубине небольшого грота, находилось последнее пристанище поэта-посланника. И, конечно, ему вспомнились не только биографические коллизии автора «Горя от ума», но и пушкинские строки из «Путешествия в Арзрум»: «Откуда вы? — Из Тегерана. — Что везете? — Грибоеда!» И как пророчески звучали есенинские предчувствия о его способности подсмотреть на Кавказе «свой час кончины».
Находясь в Батуме, поэт всё ещё чувствовал непреодолимую тоску, которую победить могла только романтика путешествий:
Корабли плывут
В Константинополь.
Поезда уходят на Москву.
От людского шума ль
Иль от скопа ль
Каждый день я чувствую
Тоску…
Каждый день я прихожу на пристань,
Провожаю всех,
Кого не жаль,
И гляжу всё тягостней
И пристальней
В очарованную даль.
И эта очарованная даль звала его именно в загадочную Персию, куда он пытался обязательно добраться. Поэта всегда отличала сильная тяга к чему-то чужому, неизведанному, непонятому, и раскинувшийся поблизости от Кавказа персидский мир не мог не околдовать впечатлительного поэта. «Сижу в Тифлисе. Дожидаюсь денег из Баку и поеду в Тегеран. Первая попытка проехать через Тавриз не удалась», — писал он Г.А. Бениславской 17 октября 1924 г. Через три дня ей же: «Мне кажется, я приеду не очень скоро. Не скоро потому, что делать мне в Москве нечего. По кабакам ходить надоело. Несколько времени поживу в Тегеране, а потом поеду в Батум или в Баку». Приглашал он к себе и другую московскую знакомую: «...На неделю могли бы поехать в Константинополь или Тегеран». Это намерение не оставляло его и позже. 14 декабря 1924 г. он писал П.И. Чагину (именно ему поэт потом и посвятит свой цикл «Персидские мотивы») из Батума: «Черт знает, может быть, я проберусь к Петру в Тегеран», имея в виду брата Чагина В.И. Болдовкина, который в то время был комендантом советского посольства в Тегеране. И как показательно, что именно в Батуме 20 декабря 1924 г. поэт сделал очень важный для него вывод в письме к Галине Бениславской: «Только одно во мне сейчас живёт. Я чувствую себя просветлённым, не надо мне этой шумной глумливой славы, не надо построчного успеха. Я понял, что такое поэзия. Не говорите мне необдуманных слов, что я перестал отделывать стихи. Вовсе нет. Наоборот, я сейчас к форме стал ещё более требователен. Только я пришёл к простоте… Путь мой, конечно, сейчас очень извилист. Но это прорыв. Вспомните, Галя, ведь я почти 2 года ничего не писал, когда был за границей».
Получается, что именно Восток и мечты о Персии позволили поэту сделать свой новый прорыв к вершинам поэтического творчества. Во время пребывания на Кавказе поэту пишется очень легко, ведь кроме «Персидских мотивов» он написал там и такие известные стихи, как «Письмо от матери», «Ответ», «Русь уходящая», «Письмо деду», «Батум», «Метель», «Мой путь», а также потрясающую поэму «Анна Снегина». В том же письме к Бениславской поэт сообщал: «Галя, милая, “Персидские мотивы” это у меня целая книга в 20 стихотворений (на самом деле в цикл поэт включил позднее только 15 стихов. — С.Д.). Посылаю вам ещё 2… Печатайте всё, где угодно. Я не разделяю ничьей литературной политики. Она у меня своя собственная — я сам… Я скоро завалю Вас материалом. Так много и легко пишется в жизни очень редко». Поэт в тот период многое в жизни переосмыслил, жаль только, что оставалось ему жить тогда чуть больше года: «Это просто потому, что я один и сосредоточен в себе. Говорят, я очень похорошел. Вероятно, оттого что я что-то увидел и успокоился…Назло всем не буду пить, как раньше. Буду молчалив и корректен. Вообще хочу привести всех в недоумение. Уж очень мне не нравится, как все обо мне думают».
20 января 1925 г. он вновь писал Г.А. Бениславской: «Мне 1000 р. нужно будет на предмет поездки в Персию или Константинополь». Но поездка эта так и не состоялась. И поэт, вернувшись в Москву, уже скоро снова рвётся на Кавказ. «Дела мои великолепны, — писал он в письме Н.К. Вержбицкому из Москвы 6 марта 1925 г., — но чувствую, что надо бежать, чтоб ещё сделать что-нибудь». И вот, прибыв опять в Баку, поэт 8 апреля снова обращается к Г.А. Бениславской: «Главное в том, что я должен лететь в Тегеран. Аппараты хорошие (имеются в виду самолёты. — С.Д.). За паспорт надо платить, за аэроплан тоже… Поймите и Вы, что я еду учиться. Я хочу проехать даже в Шираз и, думаю, проеду обязательно. Там ведь родились все великие персидские лирики. И недаром мусульмане говорят: если он не поёт, значит, он не из Шушу, если он не пишет, значит, он не из Шираза».
Но не только доступные ему образцы персидской поэзии использовал Есенин, когда писал свои стихи о Персии. Он немало почерпнул из рассказов о ней тех своих бакинских и тифлисских приятелей, которые там бывали. В частности, с 1923 г. в Персии работал упомянутый выше В.И. Болдовкин. В своих воспоминаниях тот рассказывал: «Сергей с жадностью интересовался памятниками старины. Знаменитая Девичья башня, старый дворец очень интересовали Сергея. Осматривая памятники старины, Сергей задавал мне множество вопросов о Персии. Я почувствовал, что Персия не дает ему покоя, тянет к себе». Он передал следующие слова Есенина: «Ты знаешь, Вася, я хочу создать целый цикл стихов про Восток, про Персию. Про Персию старинную, древнюю, про Персию новую, такую, как она есть». Похож на эти слова и рассказ другого бакинского знакомого Есенина, В.А. Мануйлова: «Наша прогулка завершилась посещением Кубинки, шумного азиатского базара. Мы заглядывали в так называемые “растворы” — лавки, в которых крашенные хной рыжебородые персы торговали коврами и шелками. Наконец мы зашли к одному старику, известному любителю и знатоку старинных персидских миниатюр и рукописных книг. Он любезно принял русского поэта, угощал нас крепким чаем, заваренным каким-то особым способом, и по просьбе Есенина читал нам на языке фарси стихи Фирдоуси и Саади. Уже под вечер мимо лавки прошел, звеня бубенцами, караван из Шемахи или Кубы, заметно похолодало и наступило время закрывать лавку, а мы все сидели и рассматривали удивительные миниатюры, украшавшие старинную рукопись “Шахнаме”.
Но, вероятно, не меньшую роль в порыве Есенина увидеть Иран сыграло то, что там до него побывали такие его друзья и коллеги по поэтическому цеху, как во многом открывший ему дорогу в поэзию Сергей Городецкий, поэт-футурист Василий Каменский, уже упоминавшийся «Председатель Земного Шара» Велимир Хлебников, мэтр символизма Вячеслав Иванов, писатель Василий Шкловский. Все они не только рассказывали взахлеб о своих поездках, но и оставили после себя многочисленные стихи и воспоминания, пронизанные «персидскими настроениями». А что для поэта может быть более вдохновляющим и заманчивым, чем талантливые стихи его единомышленников и товарищей?..
Персидские мотивы
Почему же всё-таки поездка Есенина в Персию так и не состоялась? Ответ на этот вопрос дают воспоминания самого П.И. Чагина: «Поехали на дачу в Мардакянах под Баку… Есенин в присутствии Сергея Мироновича Кирова неповторимо задушевно читал новые стихи из цикла “Персидские мотивы”. Киров, человек большого эстетического вкуса, в дореволюционном прошлом блестящий литератор и незаурядный литературный критик, обратился ко мне после есенинского чтения с укоризной: “Почему ты до сих пор не создал иллюзию Персии в Баку? Смотри, как написал, как будто был в Персии. В Персию мы не пустили его, учитывая опасности, какие его могут подстеречь, и боясь за его жизнь. Но ведь тебе же поручили создать ему иллюзию Персии в Баку. Так создай! Чего не хватит — довообразит. Он же поэт, да какой!” …Летом 1925 года я перевёз Есенина к себе на дачу. Это, как он сам признавал, была доподлинная иллюзия Персии — огромный сад, фонтаны и всяческие восточные затеи. Ни дать ни взять Персия».
В письме к Бениславской из Баку поэт признавался: «Внимание ко мне здесь очень большое. Чагин меня встретил как брата… Отношение изумительное». На даче в Мардакянах поэт не только вкусил из чаши восточного радушия и доброты, не только был очарован пестротой красот Востока, но и с наслаждением перепробовал блюда азербайджанской кухни с ее вековыми традициями и оттенками разнообразных вкусов. Очень важно, что свой последний приезд в Баку в конце июля 1925 г. Есенин совершил с Софьей Андреевной Толстой, внучкой великого писателя, дочерью его младшего сына Андрея Львовича, своей будущей женой, сразу же после их помолвки. И поэт не раз признавался уже в Баку и ей, и П.И. Чагину, что он будто бы попал, как мечтал когда-то Пушкин, «в обитель тайную трудов и чистых нег».
Отношения с Софьей Толстой, которую поэт первый раз встретил только 9 марта 1925 г., развивались стремительно (их свадьба состоялась 8 сентября того же года) и вылились в яркую и в то же время драматическую линию в судьбе поэта в последний период его жизни. Соединение в одной семье двух знаменитых фамилий происходило тяжело и запутанно, с трагическими и одновременно возвышенными коллизиями, с чередованием скандалов, размолвок и недолгих моментов счастья. Софья, без сомнения, горячо любившая поэта, делала все, чтобы помогать своему возлюбленному, спасая его от пристрастия к вину и стимулируя его творчество.
А сам Есенин, запутавшись в своих чувствах, то ли любил свою жену, то ли просто искал в ней защиту от жизненных невзгод. Для нашего повествования важно отметить, что совместная поездка в Баку Есенина и Софьи Толстой стала, пожалуй, самым счастливым моментом в их недолгой совместной жизни. Тем более, что их ждала там удивительная встреча «почти что с Персией». А незадолго до поездки, с 18 по 25 июня, поэт и его будущая жена встречали в Москве того самого Петра Ивановича Чагина с его женой Кларой Эриховной и его братом В.И. Болдовкиным. Любопытно, что все они вместе ездили на подмосковную дачу в Малаховке к Б.З. Шумяцкому, полпреду и торгпреду РСФСР в Иране, где Есенин не мог не расспрашивать дипломата о «загадочной Персии».
А удивляться в Мардакянах жениху с невестой действительно было чему. Служебной дачей Чагина в этом пригородном бакинском месте была бывшая летняя резиденция нефтяного миллионера Муртазы Мухтарова с удивительной системой сообщающихся колодцев и бассейнов, уникальными фонтанами и архитектурными сооружениями, в том числе особенно глубоким, охлаждающим от изнурительной жары колодцем, экзотическими растениями, а также гулявшими на воле павлинами, лебедями и джейранами. И не стоит удивляться, что такая атмосфера подействовала в воодушевляющем духе на впечатлительного поэта, написавшего своим восточным друзьям: «Не могу долго жить без Баку и бакинцев…» и признавшего в итоге:
Я — северный ваш друг и брат…
Поэты все единой крови,
И сам я тоже азиат —
В поступках, помыслах и слове.
28 июля Софья Толстая писала своей матери: «Только что приехала в Баку. Ехали удивительно. Я очень счастлива и спокойна. Он бесконечно внимателен, заботлив и нежен… Чувствую себя бодрой и спокойной. Сегодня едем в Мардякяны — пляж, сад, тишина — и пробудем там несколько дней». Как вспоминала жена Чагина, в Мардакянах «мы с Толстой развлекали Сергея Александровича, отвлекали его от кутежей. Он очень любил сидеть наверху бассейна или лежал на ковре и мечтал, а зачастую писал стихи, а потом читал их нам. Часто его приглашали в близлежащие дома отдыха почитать стихи, и он никому не отказывал, охотно шел читать, беседовал с людьми. Были также на даче теннисная и крокетная площадки, где тоже охотно Сергей Александрович коротал время. Ездили и на пляж».
Картину этой идиллии подтверждала и сама Софья Толстая: «Мардакяны — оазис среди степи. Все в палевых, акварельных тонах, — тоне Коктебеля. Мы часто бродим, так, куда глаза глядят. Кругом персы и тюрки. И все это настоящий прекрасный Восток. Я такого еще не видала. А самое удивительное — сады и особенно наш, самый лучший. И дом прекрасный, огромный, широкие-широкие террасы всюду кругом идут, розы ползут, деревья лезут… Книжки читаем, в карты играем. Сергей много и хорошо пишет».
Вот оно счастье поэта! Но время от времени давали себя знать старые «опасности» и проблемы. Как писала Софья, «изредка, даже очень редко (sic!) Сергей брал хвост в зубы и скакал в Баку, где день или два ходил на голове, а потом возвращался в Мардакяны зализывать раны. А я в эти дни, конечно, лезла на все стены нашей дачи…» Однажды в сентябре Чагин увидел Есенина, грустно склонившего голову над желобом, через который текла в водоем чистая прозрачная вода: «Смотри, до чего же ржавый желоб! — воскликнул он. И приблизившись вплотную ко мне, добавил: — Вот такой же проржавевший желоб и я. А ведь через меня течет вода даже почище этой родниковой! Как бы сказал Пушкин — Кастальская! Да, да, а все-таки мы с этим желобом — ржавые». «В его душе, — продолжал Чагин, — уже тогда, видимо, бродили трагические, самобичующие строки «Чёрного человека».
Софья писала, что в Мардакянах поэт пил «в сто раз меньше, чем в Москве. Там выделялись дни, когда он не пил, здесь выделяются дни, когда он пьет… Если он пьет — я в таком ужасе и горе, что места себе не нахожу. И все так черно кругом. Потому что знаю, что он погибнет. А когда он не пьет, то я так счастлива, что дух перехватывает… Мне иногда плакать хочется, когда я смотрю на него. Ведь он совсем ребенок, наивный и трогательный. И поэтому, когда он после грехопаденья-пьянства кладет голову мне на руки и говорит, что он без меня погибнет, то я даже сердиться не могу, а глажу его больную головку и плачу, плачу».
Когда после пьяной выходки в Баку поэта забрали в милицию, Софья просидела там с ним весь день. Она делала все, чтобы удержать поэта от «скатывания в бездну», и хотя их отношения позднее, после возвращения из Баку, разладились, Софья сыграла свою заметную роль в том, что в Мардякянах Есенин закончил замечательный цикл «Персидские мотивы», покорив одну из вершин своего поэтического творчества. Чуть более месяца провел поэт в этом замечательном месте, уехав в Москву вместе с Софьей 3 сентября, и как приятно сознавать, что, несмотря ни на какие катаклизмы последнего времени, в Мардакянах, где ныне действует Мардакянский дендрарий АН Азербайджана, существует открытый еще в 1975 г. по инициативе Г. Алиева Мемориальный Дом-музей Сергея Есенина, расположившийся в трехкомнатном павильоне, где жил поэт…
Из реалий того времени проясняется, что только боязнь за жизнь поэта не позволила руководству Азербайджана разрешить ему поездку в Иран, в котором действительно тогда было неспокойно, особенно на севере страны, где то и дело вспыхивали восстания и мятежи, в том числе не без участия революционных посланников из России. (Показательно, что в свой первый приезд в Баку Есенин встретил там Якова Блюмкина, того самого авантюриста и троцкиста, убившего посла Мирбаха и разжигавшего в предшествующие годы революционный пожар в Иране.) А поддержка Есенина самим Кировым, видным партийным деятелем, активным борцом с оппозицией и самим Троцким, объясняет, почему в далёком Баку он чувствовал себя спокойней и надёжней, чем во враждебной ему Москве, где у поэта было много врагов, в том числе среди партийных вождей, особенно троцкистов, и вездесущих чекистов. (В последнее время появляется все больше фактов, что маховик уничтожения поэта был запущен именно троцкистски настроенными деятелями с чекистскими удостоверениями.) И кто знает, произошла бы драма в питерском «Англетере», если бы поэт снова отправился в конце 1925 г. на Кавказ, как это ему хотелось. Тогда поэт писал Чагину в Баку: «Дорогой Петр Иванович! Вязну в хлопотах и жду не дождусь того дня, когда снова предстану у врат Бакраба…».
Трудно даже представить, какие новые шедевры подарил бы миру Есенин, если бы ему всё-таки удалось побродить по бурлящему рынку Тегерана, восхититься стройными мечетями бесподобного Исфахана или поклониться в Ширазе праху горячо любимого им Саади. Однако и всё то, что воображение поэта позволило написать ему о Персии, заставляет удивляться и читателей, и литературных критиков уже многие годы. «Персидские мотивы» поражают своей гармоничностью и проникновением в саму атмосферу Востока. Поэт, переживая крутой перелом в своей жизни, когда он фактически прощался с «голубой Русью», которая окончательно ломалась под напором революции, создал для себя как бы другой «голубой мир», мир персидских напевов, где он мог успокоить своё истерзанное сердце и насладиться фантазиями и образами другой цивилизации, ещё не тронутой безжалостным «катком прогресса». И не случайно поэт называл Персию то «весёлой страной», то «голубой родиной Фирдуси», то «шафрановым краем», то «голубой и ласковой страной».
Хороша ты, Персия, я знаю,
Розы, как светильники, горят
И опять мне о далеком крае
Свежестью упругой говорят, —
писал поэт, объясняясь в любви к стране, которую никогда не видел. Он как «путник, в лазурь уходящий», «в своей скитальческой судьбе» посещал как будто бы и Тегеран («Только тегеранская луна // Не согреет песни теплотою»), и Хороссан («В Хороссане есть такие двери, // Где обсыпан розами порог»), и Шираз («Лунным светом Шираз осиянен, // Кружит звёзд мотыльковый рой»), и даже Багдад («Далеко-далече там Багдад, // Где жила и пела Шахразада»), находя на персидских просторах покой и вдохновение:
Улеглась моя былая рана —
Пьяный бред не гложет сердце мне.
Синими цветами Тегерана
Я лечу их нынче в чайхане.
И поэта совсем не смущало то, что он описывал мир, не увиденный им воочию, а воссозданный по крупицам мечтаний, фантазий и чужих свидетельств, мир, приметы которого лишь мерцали в туманных далях. Есенин прямо признавался читателям в этом своем поэтическом обмане:
Никогда я не был на Босфоре,
Ты меня не спрашивай о нем.
Я в твоих глазах увидел море,
Полыхающее голубым огнем.
Не ходил в Багдад я с караваном,
Не возил я шелк туда и хну.
Наклонись своим красивым станом,
На коленях дай мне отдохнуть.
Особенно трепетным было отношение Есенина к персидскому Ширазу, который, как «город поэтов», манил его сильней других мест. Неизвестно, читал ли Есенин заметки о Персии, написанные в сороковые годы XIX в. магистром Казанского университета Виллиамом Диттелем, утверждавшим, что «Шираз — родина чистого персидского языка: каждый Персиянин восхищается языком Шираза, отдавая ему преимущество перед наречиями остальной Персии». Диттелю в этой характеристике можно доверять полностью, ведь он, исколеся всю Персию, надолго задержался в городе садов и роз, стремясь даже хотя бы немного изучить фарси. И, конечно, Есенину в любом случае были бы близки и понятны слова Диттеля. Поэт не случайно сказал: «У всего своя походка есть: / Что приятно уху, что — для глаза. / Если перс слагает плохо песнь, / Значит, он вовек не из Шираза».
Есенин не скрывал, что в Персию позвала его именно любовь, ведь большинство стихотворений цикла посвящено этому прекрасному чувству. Он как бы лечил свои сердечные раны в объятиях придуманной восточной красавицы, будь то «Шаганэ ты моя, Шаганэ», Лала, Шага или Гелия:
Я сюда приехал не от скуки —
Ты меня, незримая, звала.
И меня твои лебяжьи руки
Обвивали, словно два крыла.
Я давно ищу в судьбе покоя,
И хоть прошлой жизни не кляну,
Расскажи мне что-нибудь такое
Про твою веселую страну.
Поэт ещё и ещё раз воспевал любовь, которая одна только может спасти мир, как бы он ни рушился и ни взрывался:
Я спросил сегодня у менялы,
Что дает за полтумана по рублю,
Как сказать мне для прекрасной Лалы
По-персидски нежное «люблю»?..
И ответил мне меняла кратко:
О любви в словах не говорят,
О любви вздыхают лишь украдкой,
Да глаза, как яхонты, горят.
Поцелуй названья не имеет,
Поцелуй не надпись на гробах.
Красной розой поцелуи веют,
Лепестками тая на губах.
От любви не требуют поруки,
С нею знают радость и беду.
«Ты — моя» сказать лишь могут руки,
Что срывали черную чадру.
Поэт раз за разом как бы наколдовывал себе восточную или хотя бы ту, уже знакомую ему, русскую любовь («Незадаром мне мигнули очи, // Приоткинув черную чадру»), («Ну, а этой за движенья стана, // Что лицом похожа на зарю, // Подарю я шаль из Хороссана // И ковер ширазский подарю»), прямо говоря об этом в своем поэтическом шедевре:
Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Там, на севере, девушка тоже,
На тебя она страшно похожа,
Может, думает обо мне...
Он рисует и рисует в своем воображении образы персидской любви и ласки, как будто защищаясь с их помощью от угроз и опасностей «смутного русского времени»:
Ты сказала, что Саади
Целовал лишь только в грудь.
Подожди ты, Бога ради,
Обучусь когда-нибудь!
И не мучь меня заветом,
У меня заветов нет.
Коль родился я поэтом,
То целуюсь, как поэт.
Через весь цикл «Персидских мотивов», сравнивая два мира и две цивилизации, Есенин сквозной нитью проводит чувство любви к своей далёкой Родине, к любимой Руси, ждущей его в свои объятия:
Тихо розы бегут по полям.
Сердцу снится страна другая.
Я спою тебе сам, дорогая,
То, что сроду не пел Хаям.
Поэт зовёт увидеть его родной край:
У меня в душе звенит тальянка,
При луне собачий слышу лай.
Разве ты не хочешь, персиянка,
Увидать далекий синий край? —
и он уверен, что даже красоте Персии не сравняться с красотой русских просторов:
Потому, что я с севера, что ли,
Что луна там огромней в сто раз,
Как бы ни был красив Шираз,
Он не лучше рязанских раздолий.
В итоге поэт, восхитившись розами, коврами и красавицами Персии, ждёт не дождётся своего возвращения на Родину:
Мне пора обратно ехать в Русь.
Персия! Тебя ли покидаю?
Навсегда ль с тобою расстаюсь
Из любви к родимому мне краю?
На пути к трагедии
Поражает то, что в жизнерадостных «Персидских мотивах» то и дело звучит струна тягостного предчувствия поэта, который понимает, что жить ему осталось совсем недолго, но ничего он с этим поделать не может. Вот эти строки: «Ну и что ж, помру себе бродягой, // На земле и это нам знакомо», «Я сегодня пью в последний раз // Ароматы, что хмельны, как брага. // И твой голос, дорогая Шага, // В этот трудный расставанья час // Слушаю в последний раз», «До свиданья, пери, до свиданья, // Пусть не смог я двери отпереть», «Если душу вылюбить до дна, // Сердце станет глыбой золотою»… Поэт знает свои таланты, силы и возможности, но собственную «скитальческую судьбу», которую олицетворила на тот момент «пара лебедей» из его хрестоматийного стихотворения, он изменить уже никак не может:
У всего своя походка есть:
Что приятно уху, что — для глаза.
Если перс слагает плохо песнь,
Значит, он вовек не из Шираза.
Про меня же и за эти песни
Говорите так среди людей:
Он бы пел нежнее и чудесней,
Да сгубила пара лебедей.
В том же 1924 г. поэт прямо признавался:
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.
В предпоследнем стихотворении цикла «Персидские мотивы» Есенин как бы подводит грустный итог своих жизненных и поэтических скитаний, понимая, что дальше искать уже нечего:
Многие видел я страны.
Счастья искал повсюду,
Только удел желанный
Больше искать не буду.
Глупое сердце, не бейся.
Жизнь не совсем обманула.
Новой напьемся силой.
Сердце, ты хоть бы заснуло
Здесь, на коленях у милой.
Жизнь не совсем обманула.
Весьма показательно, что отправляясь в Баку весной 1925 г., поэт, заехав к своей бывшей жене Зинаиде Райх, чтобы навестить детей, сообщил няне, работавшей до революции в доме Трубецких, что он собирается ехать в Персию, добавив: «И там меня убьют». Поэт, несомненно, намекал на трагическую участь любимого им Грибоедова, но уж как-то слишком откровенно он связал свою дальнейшую судьбу с судьбой этого «персидского странника», отдавшего свою жизнь в Тегеране на боевом посту дипломатического посланника России. По дороге в Баку у Есенина украли в поезде верхнюю одежду, и он в итоге простудился и заболел. Поэта положили в бакинскую больницу с диагнозом «катар правого легкого», но он сам уверял всех, что у него туберкулез горла и что жить ему осталось не больше полугода (какое точное предчувствие!). Именно в больнице Есенин написал о своей грядущей кончине: «Есть одна хорошая песня у соловушки — // Песня панихидная по моей головушке»…
Примерно в это же время, в апреле 1925 г., Анна Ахматова написала стихотворение о своем погибшем муже Николае Гумилеве, но оно оказалось пророческим и по отношению к Есенину. И не случайно уже после его гибели Ахматова записала это стихотворение в альбом Софьи Толстой с названием «Памяти Сергея Есенина»:
Так просто можно жизнь покинуть эту,
Бездумно и безбольно догореть…
Но не дано российскому поэту
Такою светлой смертью умереть.
Всего верней свинец душе крылатой
Небесные откроет рубежи,
Иль хриплый ужас лапою косматой
Из сердца, как из губки, выжмет жизнь.
Прощальные мотивы звучат и в великолепном стихотворении Есенина «Прощай, Баку! Тебя я не увижу…», написанном чуть позднее в мае 1925 г. и посвященном городу, который очаровал поэта своей синью, волнами Каспия и майским цветением:
Прощай, Баку! Синь тюркская, прощай!
Хладеет кровь, ослабевают силы.
Но донесу, как счастье, до могилы
И волны Каспия, и балаханский май.
Прощай, Баку! Прощай, как песнь простая!
В последний раз я друга обниму…
Чтоб голова его, как роза золотая,
Кивала нежно мне в сиреневом дыму.
К циклу персидских стихов примыкает и ещё одно важное стихотворение 1925 г., где поэт сравнивал Россию и Персию:
Тихий вечер. Вечер сине-хмурый,
Я смотрю широкими глазами.
В Персии такие ж точно куры,
Как у нас в соломенной Рязани.
Тот же месяц, только чуть пошире,
Чуть желтее и с другого края.
Мы с тобою любим в этом мире
Одинаково со всеми, дорогая.
Как вспоминала Софья Толстая, приехав из Баку в Москву, Есенин, как бы в противовес «персидским стихам», начал писать цикл «стихов о русской зиме»: «В течение трех месяцев, почти до самой своей смерти, Есенин не оставлял этой темы и написал двенадцать стихотворений, в которых отразилась русская зимняя природа». Кроме этого, по ее же утверждению, поэт в это время, вероятнее всего под впечатлением от распространенных в персидской лирике «малых форм», «увлекался созданием коротких стихотворений. 3 октября были написаны “Голубая кофта. Синие глаза…” и “Слышишь — мчатся сани”. В ночь с 4 на 5 октября он продиктовал мне семь шести- и восьмистрочных стихотворений».
Поэт долго находился под влиянием «несостоявшейся встречи» с Персией. И именно единство жизни разных стран и народов влекло поэта на Восток, в Персию, и не важно, что он почувствовал и увидел такое единство не воочию, а издалека. Ему, как никому другому в русской поэзии, удалось воспеть и отразить самыми пёстрыми красками удивительный мир Персии и оставить нам как завещание чуткое и трогательное отношение к иным народам и культурам, к обычным людям, где бы ни выпало им жить. Ведь после последних стихов персидского цикла, помеченных августом 1925 г., поэт написал всего лишь не более 25 стихотворений. Вернувшись в Россию и посетив свою родную деревню, он признался в сентябре 1925 г.:
Снова вернулся я в край родимый.
Кто меня помнит? Кто позабыл?
Грустно стою я, как странник гонимый, —
Старый хозяин своей судьбы…
Все успокоились, все там будем,
Как в этой жизни радей, не радей, —
Вот почему так тянусь я к людям,
Вот почему так люблю людей.
Хочется вспомнить очень точные слова, которые сказал о поэте М. Горький: «…Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой “печали полей”, любви ко всему живому в мире и милосердия, которое — более всего иного — заслужено человеком». А Софья Толстая, ушедшая из жизни в 1957 г., долгие годы вспоминала поэта и их поездку к пределам Персии. 14 ноября 1932 г. она откровенно записала в дневнике: «Видела во сне Сергея, живого, что он воскрес. Во сне он такой же со мной, какой бывал в жизни… И я его во сне любила так же бесконечно, безумно и преданно… Господи, Сереженька мой, как я могу жить без него, и думать, что я живу, когда это только гнилая, затрепанная оболочка моя живет, а я ведь с ним погибла…».
После гибели поэта прошло уже 95 лет, и как знаменательно, что на последний яркий поэтический порыв в его жизни поэта вдохновила именно страна с названием Персия. Ещё в 1999 г. я, считающий себя «поэтом есенинских кровей с почерком Серебряного века», написал: «А поэты, если умирают, // Попадают в мир своих стихов». И мне то и дело видится, что «златоглавый поэт», «нежная слава России», «путник, в лазурь уходящий», гуляет сейчас не только по русским полям с васильками и ромашками, но и по усыпанным розами горам и холмам Персии где-нибудь неподалеку от Тегерана или Шираза, а рядом с ним, как братья, идут Хайям и Саади…
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.